Тебе тоже знаком Азкабан, верно? Знаком. Ты провел здесь полгода – целую вечность. Понимаешь, какого мне. В серых гранитных стенах застыло отчаяние. Морская горечь не пробивается сквозь горечь безысходности. Самый воздух пропитал тоской. И каждый день похороны. Похороны надежды.
Не помню точно, когда я сюда попал. Помню лето. Запыленную листву. Повядшие цветы. Удушающий запах азалий. Здесь же не существует времени года. Вернее, оно здесь свое. Ни жаркое лето, ни молодая весна, ни даже блестящая зима. Поздняя осень, промозглая, застывающая в каждом уголке камеры, в каждой складке тюремной робы. Я живу в ней, в этой осени, не зная, что сейчас происходит в реальном мире. Я даже не знаю, как я выгляжу. Показатель, не так ли?  Не знаю, во что превратился. В безумца? В ходячий труп? Хочу узнать. Хочу, но больше боюсь, и дай мне сейчас зеркало – я, не задумываясь, разобью его о плиты под ногами.
Но, не смотря ни на что, мне повезло. Ты не зря всегда называл меня счастливчиком. В этом каменном мешке, где я медленно схожу с ума, есть окно. Маленькое – в две ладони. Правда, прутьев в нем больше, чем просветов, но, знаешь, когда в него впервые попал закатный луч, я понял, что такое счастье. Он ворвался в мрачный каземат, как ребенок в гостиную, полную взрослых.  Теплый, как парное молоко. Золотистый песок Канн. Тогда я, еще не конца веря, подбежал к окну так близко, как это было возможно. И увидел. Увидел небо. Крохотный, но от того еще более драгоценный кусочек. Его цвет напоминал золото. Слиток неба, слоями разделенный по номеру пробы. Самый высокий, 980-тый, самый чистый. Кольцо на безымянном пальце. За ним полоски подешевле, но пошире. Часы или нож для бумаг. Ниже совсем уже бедные, скорее медные. Как вилки и ножи из малого набора. Но и они были мне дороже всего содержимого Гринготтских сейфов. Эти линии, прочерченные уходящим солнцем,  вечное напоминание о тебе. О том, кого, верно, разгадал я один. Суровый профессор под полуденными лучами. Верная тень Господина, бесшумно скользящая в лунном свете. И мой, только мой Северус на час между днем и ночью. Между светом и тенью. Война или мир – не имеет значения в эти шестьдесят минут. Точно отмеренные по часам, но всегда вне времени.
Овальная комната. Высокие окна во всю стену. Деревянный пол и деревянная мебель. Ты почему-то каждый раз приходишь позже меня, но именно тогда серость снаружи вспыхивает мириадами золотых песчинок.
Солнце касается кромки леса. Ты закрываешь дверь – самый волнующий звук на свете. Оборачиваешься – и я радуюсь, что здесь больше никого нет, не уверен, что смог бы отбить тебя у толпы поклонников. От ярких лучей на миг опускаются ресницы. Не угольно-черные, но теперь как будто шоколадные, отбрасывающие длинные тени на золотистые щеки. Еще один взмах – на мир смотрят прозрачные с двумя искорками ореховые глаза. На лице пропадают морщины, стертые игрой света и тени.
А дальше всегда янтарное вино. Искрящееся в хрустальных берегах воплощение молодости. Сухую кислинку смягчают горстки изюма. Светлого и темного. Сладкого и терпкого.
Солнце погружается наполовину. Зачарованный, внизу под окнами стоит лес, словно осыпанный золотой пудрой.
У нас еще тридцать минут. Целая половина жизни. Единственно настоящей жизни.
Торопиться некуда, и пальцы нежно встречаются друг с другом. Мы слишком долго ждали, чтобы предаться нетерпению.
На полу вперемежку лежит одежда. Твоя черная мантия, моя белая рубашка – они меняют цвет с волшебством заката. Чуть более темное, чуть более светлое. Единение дня и ночи на короткой границе.
Объятья, крепкие, чуткие. Губы, уверенные, знающие. Они пьянят капельками вина. Дразнят сладким запахом изюма.
Белые простыни, окрашенные на прощание в золото, отдают свое тепло. Но меня согреваешь ты, еще более теплый от солнца, от вина, а может, от близости со мной.
Долгие ласки – и мир взрывается фейверком  пузырьков шампанского…
Но стрелка делает круг. И вот уже снова белая рубашка и черная мантия. И последний луч на миг возвращает цвет поседевшим волосам. И иллюзия тает, как тает диск заходящего солнца.